Слуга — негр принял Ари и попросил подождать — Абу — Мусса молился.
Ари ждал в салоне, под большим портретом Магомета. Все было застлано коврами, на бронзовом столике стоял кальян.
Абу — Мусса появился неожиданно, огромный, в белом бурнусе и в носках.
— Селям Алейкум, — произнес он сладко.
— Алейкум — селям, — ответил Ари.
— Прощу прощения, что заставил ждать. Мы, арабы, молимся пять раз в день.
— Аллах — Акбар, — философски ответил Ари.
— Немного исламского бальзама? — спросил Абу — Мусса, наливая кофе, — напиток, открытый арабами. Очищает мысли и приближает к Аллаху.
Абу — Мусса пристально смотрел на Ари, взгляд был тяжел.
— Восток, — подумал Ари, — пустыня.
— Вы меня не узнаете, маэстро? — произнес вдруг Абу — Мусса.
Ари вгляделся в лицо бедуина.
— Н — нет, — выдавил он.
Абу — Мусса взял скрипку и тяпнул ею по голове Ари.
— А сейчас?!
И Ари вспомнил — бедуин в бурнусе был его однокашником Семкой Цвеем. Семка бил его скрипкой по голове и смычком по шее. Тех, кто играл на виолончели, он трахал виолончелью. Зельдович играл на контрабасе…
Потом его водили к психиатру…
— Он не должен был выбирать такого инструмента, — печально сказал Абу — Мусса и затянулся кальяном. — Паганини пришел за долларами?
Ари захотелось уйти. Он же не знал, что Абу — это Семка, а Мусса — Цвей, разгильдяй из «5–Б».
Ари встал и направился к двери.
— Не выпить арабского бальзама — обидеть хозяина, — заметил Абу — Мусса.
Ари остановился.
— Вы не заметили, маэстро, — продолжал бедуин, — что у тех, кто бьет скрипкой по голове, денег всегда больше, чем у тех, кто на ней играет?
— Как ты стал арабом, Сёмка? — спросил Ари.
— Воля Аллаха. Вначале я был раввином в Израиле — никому не посоветую: евреи — умный народ, они задавали мне вопросы, на которые невозможно было ответить. И я начал продавать дома, которых не было. А что мне оставалось? Дома мои шли, как мамины пирожки — потому что были недороги, прекрасны и все с видом на Средиземное море.
Я продал три виллы, на четвертой меня прихватили.
Как тебе нравится?! — евреи судят еврея, бывшего раввина! Позор! Ужасная страна, хорошо, что ты в нее не поехал.
Я сел в первый попавшийся самолет, я даже не знал, куда он летит, и приземлился. Довольно красиво, все похожи на евреев, но все говорят по — французски.
— Где мы, простите, приземлились?
Отвечают: — В Париже!
Хорошо, в Париже так в Париже, что мне делать в Париже? Я начал продавать «Шанель», которой у меня не было. Но мы делали такую «Шанель», что она пахла лучше настоящей. На двухсотом флаконе меня взяли. Я сел в первый попавшийся самолет — я даже не знал, куда он летит — ты заметил, наша жизнь напоминает такой самолет, и приземлился. Жара, пыль, песок, все в балдахинах!
— Простите, куда я прибыл?
— Вы в Катаре, — отвечают.
— В Катаре?! — До сих пор я знал катар верхних дыхательных путей. — Что за Катар?
Мне объяснили. Чем можно заняться в Катаре? Я начал продавать месторождения нефти.
— Которых не было?
— Конечно, зачем мне их надо было бы продавать, если б они у меня были?
Я тебе скажу, в Катаре не такие мудрецы, как в Израиле, когда они задают вопрос — всегда можно ответить.
Меня прихватили на третьем месторождении. Ах, какое это было месторождение! Фонтан бил — видно было в Кувейте, залежи — на двести лет, к тому же там был и марганец. Я открыл в Катаре марганец, его там было больше, чем в Чили. И, несмотря на это, они меня взяли. Я сел в первый попавшийся самолет — на этот раз я знал, куда он летит — и приземлился в Израиле. Израиль евреев арабам не выдает — Блаженная страна! Не понимаю, почему ты туда не поехал. Они с меня, конечно, потребовали деньги за три виллы, я им дал на пять и на синагогу — что мне стоило после нефти и марганца? Я им дал еще и на открытия новых месторождений, и на хайфский оркестр — но уже отсюда, поскольку эти евреи — ужасная страна — хотели меня судить, как катарского шпиона! Вот тебе вся тысяча
и одна ночь…
Он самозабвенно затянулся кальяном.
— Почему ты остался арабом, Сёмка? — спросил Ари.
— Мне показалось, что тут не очень любят евреев. И потом, быть богатым арабом как‑то спокойнее, чем богатым евреем.
Он вдруг упал на коврик и начал биться головой.
— Прости, мы молимся пять раз в день.
С ковра доносилось заунывное пение.
— Аллах акбар, — вопил он, — акбар аллах! Сколько барилей ты хочешь?
— Что? — не понял Ари.
— Аллах акбар, — вновь взвыл Сёмка, — один бариль — тридцать долларов, 400 барилей хватит, аллах акбар?!
— Не знаю, сколько барилей надо на концерт?
— Ай май дай яй, — донеслось с коврика…
Ари ушел с 500 барилями в кармане — Абу — Мусса подкинул несколько барилей на фрак и пару на парикмахера.
«— Зачем мне парикмахер, — думал Ари, — я двенадцать лет лысый».
Он вспомнил музыкальную школу, себя в коротких штанишках и как бабушка причесывала его перед конкурсом.
— Держи фасон, — говорила она.
Первую свою премию он отдал ей.
На вечер Абу — Мусса пригласил Ари в ресторан. Он заехал за ним на лимузине.
— В какой пойдем? — спросил Абу — Мусса — в еврейский мне нельзя, от арабского воротит. Так люблю фаршированную рыбу — а приходится жрать кускус, чтоб он сгорел.
Сошлись на свинине.
— Единственное, что обожаю — хороший кусок свиньи, — сказал Семка, — и что мне подкладывает судьба? Родился евреем, стал арабом…
Пойдем в какой‑нибудь бирштобе и съедим по молодому поросенку.
По случаю Абу — Мусса переоделся в европейский костюм и жрал ножку руками.
— Ммм, — мычал от удовольствия, — перейду в христианство, с утра до ночи будут глодать свиные ножки.
Они вспоминали школу, учителей…
— Помнишь, как я ток через физика пропустил, — ржал Семка, — 220 вольт. Потом он вспомнил и химичку, которой в борщ подлил фенолфталеина.
— Она заслуживала и серной кислоты, — добавил он.
То ли от обильной пищи, то ли от трех бутылей пива Абу — Мусса взгрустнул и начал вспоминать свою маму.
— Нет, старик, хорошо, что мать моя, пусть земля ей будет пухом, не имела средств, чтоб учить меня на скрипке. А то б я стал скрипачом и бродил по свету с протянутой рукой, как ты.
— Слушай, — обиделся Ари, — возьми назад свои барили, ей — Богу, мне будет легче.
— Не обижайся, я не хотел тебя обидеть. Я после пива всегда чушь несу.
Он затянулся сигарой.
— Слушай, а почему б тебе не стать арабом? — вдруг спросил он. — Евреев — скрипачей, как ты — мало, но есть. Скрипачей — арабов, как ты, нет! Хочешь стать выдающимся арабским скрипачом?
— Спасибо, — поблагодарил Арии.
— Зря! Тебя осыпят золотом, у тебя будет гарем!
— Гарем мне уже предлагали, — ответил Ари. — Мир наш висит вниз головой — сначала ты стал арабом, теперь предлагаешь мне.
— Среди арабов не меньше евреев, чем среди русских или американцев.
Придет время — и каждый третий шейх окажется евреем. Я уже тебе придумал имя — Амир Хусейни. Ну, все двери откроются перед тобой! Почему ты не хочешь стать выдающимся арабским скрипачом? Величайшим еврейским тебе уже не стать!
— Отстань, — попросил Ари.
— Правильно, что я бил тебя скрипкой по башке! Я так хотел играть, я хотел песни, я плакал, а смычком водил ты. Я так хотел песни… — Семка замолчал. — Я сейчас тебе скажу одну вещь, никому не рассказывай, что тебе поведает старый араб Абу — Мусса — я хотел бы бродить по свету с протянутой рукой, но со скрипкой через плечо.
В прокуренном бирштобе Ари печально смотрел на стареющего араба.
— Когда у человека забираешь песню, — сказал Абу — Мусса, — он начинает продавать дома, которых нет…
— Скажите мне, любитель свинины, — спросил Ари, — вы бы хотели просить деньги у какого‑нибудь Абу — Муссы?
— Что деньги? — протянул Семка, — у кого мне попросить красоты?
Какой спонсор даст мне гармонию… Я хочу песни…
Он напился в тот вечер, Абу — Мусса, он плакал над убитой скрипкой.
— Но зато, я сейчас могу помочь своему другу, — сказал он, — я устрою тебе небывалый концерт.
— У меня уже были небывалые, — ответил Ари, — я великий музыкант.
Я стоял на лучших сценах мира. Нет народа, который бы не аплодировал мне.
— Спонсоры тоже люди, — произнес Абу — Мусса, — им тоже нравятся огни рампы и овации народов. Только они выбивают аплодисменты не скрипкой, а кошельком. Имя мое украсит афиши и программки, и после концерта я поднимусь на сцену и буду кланяться в свете прожекторов.
— Не один, — заметил Ари, — кланяться будут также Бирштейн и Ди Фраго.
— Хорошо, кланяться будут трое. Маэстро не должен забывать, что благотворительство прежде всего должно помогать благотворителям…
